28. Что теперь
А сентябрь был шикарен. Нам с Таней перепало работать в «Бич Клабе» — лучшем заведении из всех, что выстроились вдоль береговой линии. Меж тем Бар Стрит издыхал. Первым делом стали редеть и сворачиваться маленькие барчики вроде моего «Галеона». Толпа тянулась к толпе, и крупные дискотеки, стягивая народ к себе, держались дольше. А к началу октября и они затихли. Главная улица города погрузилась в спячку до мая. Русские танцовщицы разлетелись по своим провинциям: их уже ждали в Сирии, Ливане, Дубае, Китае, Японии, на Кипре и черт знает где еще на этой щедрой планете.
Нам же с Таней спешить было некуда. Вскоре с улиц пропали и туристки, а нас стали узнавать, стоило только появиться в городе. Слава сыпалась почти из каждой выжившей лавчонки, кебабчи или кафе.
— Хэй, бич клаб дансер какделя!
Да, да, Шуру Воронову узнавали на улицах! О, Шура это заслужила. Никто кругом не знал каких усилий оно ей стоило, но она-то знала! И тем приятнее улыбаться им в ответ, потому как есть в мире справедливость и победитель получает то, что ему причитается. Согласитесь, ведь нет ничего слаще высшей справедливости на твоей стороне.
Днем «Бич Клаб» работал как кафе, обслуживая прилегающий отрезок городского пляжа. Вечером народ начинал собираться на открытой площадке, затем, как только спускались сумерки, загорались неоновые вывески и появлялись мы: лоснящиеся от блесток и масла, загорелые почти как смоль, энергичные, с серебристыми помпонами-метелками в руках бродили взад и вперед вдоль дороги, заманивая прохожих в бар. Над столами по всему периметру площадки тянулся железный балкон, образуя второй этаж. Снизу к нему цеплялись мясистые лианы из кустарника, похожего на мох, переплетенные мигающими гирляндами. Отовсюду светило и подсвечивало — этакие неоновые джунгли. Подружка Серкана — нашей драг-квин — почти каждую ночь рисовала мне огромные раскосые глаза амазонки, а Серкан подарил салатовую юбчоку из бисера и кучу побрякушек. О как это все ко мне шло! Вернее то была уже не я, не Шура Воронова, но дикая кошка, отважная воительница, дерзкая и неукротимая! Ручьи пота сочились со лба, минуя щеки и рот, срывались на пол, и щекотали спину, стекая вдоль позвоночника. Жар вырывался из тела смелыми, неистовыми движениями. Близость взглядов разжигала похлеще любой высокоградусной бодяги. И хотя умирание накрывало большую часть город, Шура ощущала себя живее живых. К полуночи на улице уж и плюнуть было некуда, и толпа, ведомая неистощимой шуриной энергией перетекала под крышу бара, где буйство продолжалось до утра.
Мы танцевали на улице, эти две молодые англичанки поначалу долго пялились. Ну то есть все глазеют, когда мы шатаемся вдоль дороги полуголые, с разодранными до ушей ртами, экзальтированные, пышущие, будто группа поддержки баскетбольной команды, но эти две таращились, не сводя глаз весь вечер. Молочные, добротные личики, надутые как воздушные шары в прозрачных сарафанчиках и обтягивающих бюстье. Я останавливаюсь, ища глазами Таню, и тут одна из них как ринется ко мне и как заорет на ухо:
— Ты восхитительно выглядишь, вау, вау! Можно тебя потрогать?
— Можно, — радостно соглашаюсь я.
Ошарашенный вид, восторженные комплименты — англичанка получает надо мной полную власть. Сначала она легонько касается моего живота, а затем уже наглаживает его всей ладонью.
Вторая ставит стакан на землю, берет в руки фотоаппарат.
Первая англичанка левой ладонью продолжает щупать мой живот, а правой касается волос.
Щелкает вспышка. Первая англичанка отбегает, забирает мыльницу, а вторая шагает ко мне.
— Потрогай! Потрогай ее! — командует первая.
Вторая мешкает, затем несмело щупает мой живот. Вспышка. Еще одна. Я улыбаюсь.
— Ты богиня! Ты великолепна! Откуда ты? Будешь здесь завтра? — первая не унимается.
Тут подходит к нам Таня, и у англичанки крышу совсем сносит.
— О, бог ты мой! Ох, мамочка! Вы великолепны! Можно потрогать? Можно сфотографироваться! Вау!
Снова вспышка. Англичанки прижимаются к нам с двух сторон. Еще вспышка. Я вдруг ощущаю раздражение, зуд на коже, но не ослабляю улыбки. Англичанки окружают Таню, разглядывают ее усыпанные блестками губы, щупают кудри и воланы лифа. Продолжают безудержно восхищаться. Тем временем открываются двери бара. Я хватают Таню за руку, мы просачиваемся сквозь толпу внутрь. Чья-то ладонь, пользуясь теснотой, щупает мой зад, я резко поворачиваю голову, издаю рык. Кругом эти лица: заглядывают внутрь, любопытствуют, предвкушают. Я более не осторожничаю, расталкивая толпу локтями. Наконец мы пробираемся к барной стойке и оказываемся у них над головами.
Две англичанки замечают нас, протискиваются к бару и так и стоят меж таниных ступней, задрав головы и сложив ладошки на груди, словно для молитвы.
Октябрь. Взяли билеты. Через три недели возвращаемся в Воронеж. Мой калым с Сулейманом давно закончился, на пляже холодно. Вечерами перед работой мы с Таней сидим на веранде наших великолепных апартаментов в двух шагах от «Бич Клаба» и перебираем мысли:
— Как представлю работа, проспект Революции, кофейня.. другая какая-то Вселенная..
— Хатка двадцать метров за пятнарик. Диван раскладной. Маршрутки.
— Ох, не говори. Ох. Надо что-то делать.
— Мож назад в Мулу? Скажем: Али, привет.
— Привет Али, мы готовы за рис с фасолью.
Мы много говорим о том, как далеки мы теперь от прежней жизни, как она бессмысленна, уныла, безысходна и потому назад дороги быть не может, что бы ни пришлось для этого сделать. Решаем, что если ничего определенного не подвернется, то поедем на свой страх и риск в Стамбул, и будем обивать пороги клубов, пока не подыщем местечко, где можно скоротать зиму.
Местные тоже только и обсуждают это «что теперь», выведывая друг у друга кто и как собирается выживать до лета. Большинство из них перестанут укладывать ирокезы и бриться, будут проживать заработанное за лето и ждать новый сезон. Самые проворные уже выторговали себе местечко в Стамбуле или Измире, пристроились к родственникам и иным кардешимам. И с удовольствием говорят об этом. Менее удачливые, в свою очередь, повторяют одно:
— Рад за тебя братишка, рад. Если что у тебя есть мой телефон.
Диджей Волкан бывает в десятках таких разговоров в день. Он тоже перебрался в Бич Клаб, каждое утро поджидает меня из гримерки, берет за руку, таская за собой от столика к столику. Теперь, когда стаи баб на улицах иссякли, город должен знать чья это добыча. И я играю в эту его игру разумея лишь свою выгоду: проворнее волчары нет на всем побережье, а мне нужна работа на зиму.
В остальном — я ничего не жду. Какой же нужно быть никчемной тряпкой, чтобы вообразить, что он, скажем, берет Шуру за руку однажды утром и говорит, что не может без нее жить, и что уйдет от своей Насти. Ха-ха-ха! Я хохочу в голос. Никогда, никогда, гордая воительница Шура не опуститься до подобных грез! Еще и домик на берегу, в котором вы вместе поселитесь с наступлением нового сезона и поразите Бар Стрит вашим несравненным творческим дуэтом, где он играет, а она танцует, и все это так чувственно, и слаженно и не похоже ни на что прежде виденное здесь. Ой, мамочки, я катаюсь от хохота! Пускай воспаленные туристки такое себе воображают, но только не Шура! Ха-ха-ха!
Разве что предложить ему поделить хатку в Стамбуле? Выгоды ради, разумеется. Исключительно ради выгоды. Почему бы не использовать его? Уж кто-то, а Шура заслужила это право. Решившись на циничный шаг, я ощущаю в себе мощь. Стальная, несокрушимая женщина. Такие куют сами свою судьбу, и уж конечно, не становятся безвольными Настями за чьей-то спиной! Таких, как Шура не проведешь. Не обманешь. Даже если на первый взгляд они выглядят слабыми и будто бы ими можно понукать, но нет! Просто их план скрыт. Многоходовка. Тонкий расчет.
И вот я завожу разговор. Мы все в том же доме, в котором бывали уже не раз. Ключик под половиком, на столе бутылка водки и две банки ред булла. Волкан неразговорчив. Уж как-то слишком он стал отрешен, задумчив, и щетину седую отрастил.
— Что теперь? — нарушаю молчание я.
— В каком смысле? — в интонации его ни капли интереса.
— Пока не знаю. Вероятно, в Измир.
Давай, Шура вот прямо сейчас скажи, что у тебя есть для него выгодное предложение. Давай же! Но язык мой прилип к мягкому небу: предательски неповоротливый кусок мяса.
И глядит, как-то вдруг заинтересованно.
— У меня есть для тебя предложение.
Он выдерживает паузу. Закуривает. Я чую, как сердце мое низвергается в желудок.
— Какое предложение? — спрашиваю как можно равнодушнее.
— Ты можешь устроить меня не работу в Воронеже. На всю зиму или туром.
Он затягивается. Доливает себе водки. Протягивает и мне стакан. Я мотаю головой. Ох, черт. Странное ощущение. Я будто в стену влетела с разгона и теперь нащупываю размазанный свой череп.
— 40 процентов твои, — продолжает он.
Я отдираю череп от стены, аккуратно выправляю вмятины. Вытаскиваю запавшее в щеку левое ухо, ощупываю нос. Мну свою собственную голову меж ладоней, как котлету, пока на удивление мягкая субстанция не обретает привычную яйцеобразную форму. Тогда я опускаю руки, склоняю голову к левому плечу — хряст. К правому — ничего. Еще раз к правому — хряст. Порядок.
— Подумай, это выгодное предложение. Менеджеры в Стамбуле меньше зарабатывают.
— Я подумаю. Мне кажется я смогу это сделать.
Я наблюдаю, как он долго и обстоятельно тушит окурок о дно пепельницы и молчу. А в измочаленной моей голове меж тем крутится мысль: никогда не разбрасывайся возможностями, Шура.
Воронеж, школьный спортзал, 9-й класс. Дискотека только-только началась.
За окном кромешная темень, да и внутри лица можно разглядеть лишь когда на них падает луч светомузыки. Колонки долбят по полной, но танцуют мало, в основном стоят вдоль стен. Я тоже приникла к стенке, от предвкушения меня знобит: сегодня здесь будет и тот мальчик. Этот вечер — мой шанс. Зал быстро наполняется и смелеет. Вскоре сквозь шевелящуюся толпу уже едва можно протолкнуться. Впрочем, мне так нравится больше: я должна вести свою слежку тайно. Аккуратно просачиваясь меж спин, я брожу по залу, пока не обнаруживаю его. Он стоит у стены вместе с двумя пацанами из параллели, переговариваясь о чем-то. Я останавливаюсь неподалеку и начинаю танцевать. Место выбираю такое, что, с одной стороны, он может меня видеть, с другой — я будто бы случайно здесь оказалась. Я двигаюсь так энергично, как только могу. Толпа сжимается, выталкивая меня на обочину, но я умудряюсь оставаться в поле его зрения и продолжаю двигаться. Время от времени верчу головой, чтобы оценить производимый эффект. Пару раз мне кажется, что он смотрит прямо на меня и тогда я взмахиваю волосами — мое коронное движение. Я чую, что он вот-вот подойдет ко мне, чтобы сказать «привет». На самом деле я ему тоже нравлюсь, просто он не знает как сделать первый шаг. А тут я, одна, в темноте, помогаю ему осмелиться. Только и всего. С этой мыслью, я шагаю из-за тел, оказываясь прямо перед его взором. Взмахиваю волосами. Он мешкает несколько секунд, а потом кивает в толпу, делает знак пацанам и все трое исчезают среди волнующихся силуэтов. А я, поверженная, занимаю место у стены.
Стробоскопы хлещут по головам, от сокрушительных звуков стена вибрирует. Лодыжки мои и ступни изнывают от жары: на мне коричневые кожаные ботинки на натуральном меху, чтобы не замерзнуть пока идешь от дома до остановки, ждешь автобус, а потом шлепаешь от остановки до школы. Мама очень заботится о моем здоровье, поэтому у меня самые теплые и прочные ботинки. Я ношу их с октября по май ежедневно, и на дискотеки тоже. А еще двое плотных колготок, надетых одни на других, которые вечно съезжают, образуя некрасивые складки под коленями и мотню между ног. Все это я ощущаю как никогда остро, стоя у стены спортзала, обезумевшего от темноты, тесноты и ритма. Толпа орет.
SMACK MY BITS UP SMACK MY BITS UP
SMACK MY BITS UP SMACK MY BITS UP
SMACK MY BITS UP SMACK MY BITS UP
SMACK MY BITS UP SMACK MY BITS UP
Я чувствую себя посторонней. Кругом вакхическое веселье, экстаз, но мне не весело. Битва моя проиграна. Делать мне здесь больше нечего. В толкотне невозможно танцевать. Эта музыка мне не нравится — стены моей комнаты увешаны плакатами с Бэкстрит бойз, Спайс герлз, Ди Каприо и На-на.
От жары я почти теряю сознание. Наклоняюсь и снимаю ботинки. Холодный пол помогает прийти в себя. Быстренько, чтобы никто не увидел, я задираю юбку и подтягиваю колготки вверх. Стою. Затем проникаю под юбку одной рукой и незаметно стягиваю верхнюю пару колготок. Ступнями снимаю их, комкаю, зажимая в руке. Думаю: а что, если он не подошел, потому что пацаны были с ним? Ведь точно! Я должна попытаться еще раз, улучить момент, когда рядом с ним никого и станцевать очень-очень близко, дать ему понять, что ко мне можно подойти. Или сама подойду и скажу: «привет, как тебе дискотека?». Вроде как из любопыства спрашиваю.
Окрыленная Идеей, чуть не забываю про долбаные колготки в кулаке. Обуваюсь, выбегаю из зала, выбрасываю комок материи в урну. Возвращаюсь, пробираюсь сквозь толпу к противоположной стене, крутя по сторонам головой. Ни черта не видно. Приходится останавливаться и долго всматриваться в лица. Затем двигаюсь наискось к дальнему углу зала. Потом перпендикулярно в сторону колонок. Наконец я замечаю его, переминающимся с ноги на ногу в одном круге со звездами параллели: Наташей и Юлькой. Они носят тонкие нейлоновые колготки, черные или телесные с лайкрой. И сапоги с высоким голенищем на стройном каблучке. У Юльки густой конский хвост, а Наташи — раскосые глаза и каре. Танцуют они вовсе не так энергично как я. Если честно, двигаются они паршиво. Но мальчик мой — среди них, вместе с друзьями. Он приближается то к одной, то к другой и что-то говорит на ухо. Долго говорит. А они отвечают. Танец никого из них не увлекает, но более увлеченной компании нет во всем спортзале.
Некоторое время я танцую поблизости — мало ли что. Но обида овладевает горлом, и я уже не в силах с ней совладать. В любом случае, через час мне придется уйти, чтобы успеть на автобус. А звездные девицы в нейлонках 20 ден живут по соседству со школой, потому могут оставаться до полуночи. И мальчик мой проводит одну из них домой.
Разбитая, сокрушенная вдрызг, по обледенелой колее, сквозь лай собак и кромешную темень частного сектора я бреду от остановки домой. Ледяной ветер охватывает бедра, лишенные слоя материи, и стегает их нисколечки не жалея. А я меж тем что есть мочи жалею себя: за беспомощность перед нейлоновыми колготками, расписанием автобуса и высокими каблуками. За ботинки с натуральным мехом, которые стоили моим родителям увесистую сумму, но я ненавижу их всей душой. Ненавижу эту дорогу, и эту зиму. И «лопухи» ненавижу. Я хочу жить рядом со школой, носить капор, тонкие колготки и высокие сапоги. И джинсы клеш, и каре. Даже если холодно, и непрактично, и «как у всех». Хочу как у всех. Хочу как у Наташи и Юльки. Хочу, чтобы тот мальчик обратил на меня внимание и предложил дружбу. И добьюсь его, чего бы это мне ни стоило.
Неделя до возвращения. «Бич Клаб» уже свернулся, сразу после случая с утренней стрельбой. Ничего особенного. У патрона нога в гипсе, а больше и никаких последствий. Какая-то междоусобица, ну и наш патрон коксом балуется — неудивительно.
Той ночью я оказалась с Волканом в «Грин Хаусе». Самый старый бар в городе — угрюмый, похожий на огромный сарай: с деревянными балками над головой и крышей. Летом сюда не особенно шли, предпочитая дискотеки под открытым небом, зато зимой только «Грин Хаус» и жив. Мы пришли туда уже за полночь, тусовка в самом разгаре. Народу не слишком: местные в основном, и приезжие турки из Стамбула, Измира, Антальи. Нас привели за стол прямо под диджейским подиумом — длинный такой, метров 10-12. С обеих его сторон по клети для танцовщиц. Пустуют по углам, будто на них владелец не очень уж рассчитывал.
Вскоре Волкан притащил к нам за стол какую-то парочку из Болгарии: парень и девушка, уж откуда он их выкопал и зачем — не знаю. Похоже, парень был не беден и достаточно пьян, чтобы накрыть нам поляну. Болгарка попыталась со мной заговорить на смеси русско-болгарского. Я кивала и улыбалась, но поняла только то, что родилась она в Москве, но не была там уже 20 лет. Парень все пил, удерживая свою пассию за талию. Баб внутри можно было по пальцам перечесть, да и те турчанки. К нам все время подходил то один, то другой из местных, Волкан болтал без умолку. А потом на одну из тумб вышла танцовщица, турчанка. Сухая, маленькая с мужскими чертами лицами, явно немолодая. Взобравшись на подиум, она некоторое время переговаривалась жестами с диджеем, а потом стала лениво и неспешно двигаться. Словно одолжение делала, а вообще-то была бы не прочь вздремнуть. И тут Идея поразила меня, точно солнечный луч пронзил ночной небосвод, ветхую крышу сарая, и вонзился мне в темя. Одна танцовщица, но две тумбы! Ни мгновенья не сомневаясь, я вспорхнула на вторую стойку. Я двигалась так энергично, как только могла. К тому же за моей спиной было целое лето, четыре тумбы, за сотню ресторанных площадок, а уж сколько пар ладоней благодарили Шуру за знойное танго! Шура уже не размахивала суетливо руками, как было первое время, не стеснялась своего тела, не смущалась от сотен пар глаз.
Я чуяла, как ручьи пота струятся вдоль позвоночника и продолжала свое выступление, наблюдая производимый эффект. Турчанка, оба диджея за пультом, Волкан, болгары, незнакомцы на танцполе — во всем баре не было ни одной пары равнодушных глаз. Ну еще бы! Они такого не ожидали! Я намеревалась шокировать их умы и сердца, взбудоражить и ослепить рассудки, заставить говорить обо мне, помнить меня. Я уже видела, как кто-то бежит к патрону: «Босс, погляди-ка туда! Эта русская танцовщица ни в какое сравнения с нашей!» И патрон, конечно, пожелает меня увидеть. Я представляла, как где-то у дальней стены зреет мое предложение о работе. Я должна оставаться на сцене как можно дольше, продолжая свое лучшее движение и работа сама настигнет меня, повинуясь закону высшей справедливости.
Тем временем турчанка ушла со своей стойки. Не выдержала конкуренции! То-то и оно. Не знаю, сколько времени я пробыла там. Постепенно народ стал рассасываться. Кто-то коснулся моей лодыжки. Волкан.
— Они скоро сворачивают. Поехали домой?
Болгары целовались у столика, пожирая друг друга. Когда я спустилась, они похвалили мой танец. Потом мы с Волканом поднялись в микшерную, и местный диджей тоже поспешил меня огладить:
— Приятно познакомиться. Ты потрясающая танцовщица, — он учтиво пожал мне руку.
Волкан рассказал ему, что я работала в «Чокнутой Ромашке» и «Галеоне» на Бар Стрит, а теперь, как и он, закончила сезон в «Бич Клабе».
— Найс, вери найс, — согласился диджей.
Посетителей почти не осталось. Официанты убирали столы и мели пол. Я прошлась взад и вперед по подиуму, чтобы оставаться на виду. Болгары меня заметили и подошли попрощаться. Сказали, что приедут на следующий год, спросили буду ли я работать в Мармарисе.
— Конечно, — мило улыбнулась я.
Потом местный диджей еще раз пожал мне руку, повторив, что ему приятно было познакомиться.
— Конечно, — мило улыбнулась я.
Снаружи светало. Направо от дверей клуба удалялись две фигуры. Налево не было видно ни души. Волкан, наконец, распрощался со всеми и вышел. Мы зашагали прочь. Мне до жути хотелось спать.
Четыре дня до вылета. Впереди сплошной туман. Ничего не ясно. Волкан-таки уезжает в Измир, но сказал, что февраль у него свободен, и он готов приехать в Воронеж, но нужно заранее обсудить гонорар. Волкан в Воронеже — какой неебический вздор!
Проклятущие мысли не дают мне покоя. Я будто бы жду чего-то. Чуда, озарения? Вот-вот появится подсказка, знак, сигнал, та самая спасительная мысль, звонок или слово, которое прояснит будущее или хотя бы намекнет, что оно есть впереди. Мысль о Стамбуле все вертится, но не уживается во мне. Большой город Шуре не по-зубам. Там слишком много рослых и длинноногих, разве ты еще этого не уяснила? Ты что, хочешь растрындеть все деньги, эту несчастную тысчонку баксов, которую тебе удалось скопить! Куда ты дела деньги, Шура! Куда? Тебя, должно быть, обворовали, иначе куда испарилось столько баксов? Или деньги тебе ляжку жгут? Жизнь ничему тебя не учит и ты закончишь поломойкой, как предрекал отец. Настоящая танцовщица Шура, вакансия продавщицы уже ждет тебя, тянет к тебе свои непреклонные объятья и ты не в силах этого изменить. Хотя и какая ты продавщица! Ты не в силах продать выступление диджея и заработать 40 процентов, ты даже себя продать не в силах, ты только и можешь, что таскаться за ним тряпкой, ты даже не смогла использовать его для собственной выгоды, как он делает это с тобой. Все, что ты можешь это молчать, пресмыкаться и жрать. Ты слишком много жрешь, настоящая танцовщица Шура.
Тем временем Таня вернулась из города, с пакетами, полными подарков для воронежских подруг, и спросила:
— Слушай, помнишь Кемаля из «Ромашки»? Лысоватый такой, он еще сначала кассиром был, потом вторым управляющим?
Таня знала по именам и лицам кассиров, барменов, охранников, официантов всех баров, где когда-либо нам приходилось работать. Удивительное качество. Мне же едва хватало мозгового пространства на то, чтобы совладать с собственными мыслями. Тут уж не до праздного трепа.
— Да ладно, полноватый такой, чуть шепелявит. Не помнишь?!
— Короче, он возвращается к себе в Стамбул, открывает бар. Зовет меня танцовщицей. Я спросила про тебя, сказал только я.
О, высшая справедливость, как ты несправедлива к Шуре! Ты снова оставляешь ее один на один с сука-судьбой, когда Шура уже почти в тебя поверила! Согласись, ведь Шура лучше танцует, а у Тани есть всего лишь тело. И это твой справедливый суд? Если же таким образом ты намекаешь об особом пути, назначенном для Шуры, то нельзя ли делать это полегче? Понежнее нельзя ли, многоуважаемая высшая справедливость?
— Я приеду, разузнаю че и как и сразу позвоню. Я думаю, что-нибудь придумаем, пупсик, — продолжила Таня.
Она сказала это из ощущения собственной вины, разумеется. И я ответила:
Утром 28 октября 2007 года мы с Таней вызвали такси и двинулись в аэропорт Даламан. Пристань Нетсель Марина рябила от леса матч. Суда всех размеров сидели в воде и чего-то ждали, послушные и невозмутимые. Улицы стояли почти пустыми, ровно такими мы и застали их, когда приехали сюда весной.
Мы сели в самолет и он взлетел. Ощущение нереальности происходящего наконец отступило. Лето закончилось. Я летела домой. Будущее по-прежнему тревожило неопределенностью. Я достала блокнот и решила расписать все варианты, которые у меня имелись хотя бы умозрительно. На бумаге думалось лучше. Открыв белую страницу, я некоторое время тупо в нее таращилась. Потом откинула голову на сиденье, взгляд мой обратился в окно иллюминатора. Прямо подо мной лежала перина из облаков. Густая, толстая, недвижимая. А, к черту. Я бросила блокнот в рюкзак, разулась, забралась на сиденье с ногами и прильнула к окну. Мы летели со скоростью за 300 км в час, но ощущение — будто зависли в воздухе. Белая, пушистая невесомость. Она мне нравилась. Я прислонила лоб к стеклу, прохладному и подрагивающему, и отдалась полудреме.