дорогие мои пианистки
помните
мы каждый вечер играли на пианино
гаммы
этюды
пьесы
из этого даже кое-что вышло:
мы можем исполнить на свадьбе
собачий вальс.
в шкафах у нас грамоты и хорошие книжки,
сувениры от тетушек, золотые серьги, туфли-лодочки;
мы не терпим пыли, конфетных оберток,
выскочек,
ошибки в чужих постах;
брючки на нас в обтяжку
пальчики ухожены
белье комплектом
в первый раз.
мы сдержаны и приятны
но если жахнем
по случаю
то сдюжим и обнаженный
пляс.
мы любим пересматривать детские фото
или видеокассету с домашней съемкой
где праздник и
мы поем
и все эти едва знакомые женщины
нам кричат «браво»
оттого что мы поем
их песни.
мы так славно поем
их песни.
теперь мы слепые волчицы
бездомные голодные
псы
мы ручные крысы:
«хоп-хоп!»
«хоп!»
посмотрите, как мы кружимся
и скачем через кулак!
никто лучше нас не умеет
крысиный
вальс.
но если нам
быть
достанет отваги,
если на бессилье достанет
сил,
то когда-нибудь
нас приютят
и
кошки
приютятся в нас.
когда-нибудь мы станем
музами
и понесем себя
так просто и радостно
что ведьмы побегут из своих
трущоб
из наших
утроб.
когда-нибудь мы поймем
простим
и выпростаем
из себя прочь
матерей
наших матерей.
а пока смейся
Пьеро!
пей и гуляй
Пьеро!
только полюби
Пьеро
пожалуйста
Пианистку.
25-й стишок про кота
кот нассал на меня сегодня утром
мы спим в обнимку
он проснулся на моей груди
потянулся
зевнул
фыркнул
потоптался вдоль и кругом
и нассал на плед, под которым
дышала я.
дело в том, что кот хотел играть
а я спать.
он не мог ничего изменить
потому одарил меня тепленькой струйкой —
первая наша ссора.
я выстирала простынь, одеяло и покрывало
думая лишь об одном:
как же я буду тебе доверять?
кот, как же теперь тебе доверять?
а он мурлыкал и терся об ноги
и просил свое рагу
из телятины с овощами.
потом поел
забрался на колени
вылизал свой живот, жопу и хвост
муркнул и закрыл глаза.
теперь он спит, а я пишу
двадцать пятый стишок
о нем.
осязаемо
тайга, погоня, ватные ноги
здание рушится, а в нем мать.
река пенится
аллигаторы
зеленый коридор больницы.
у них оружие,
я рвусь изо всех сил, чтобы
взлететь
но земля тянет.
квартира на Трофимова
незнакомцы празднуют,
я кричу, но нема.
крошатся зубы,
я ловлю их в ладонь.
голая
прячусь от матери,
она ломится,
«отъебись от меня», — ору.
спортивный зал
они смеются
я говорю, что могу летать
отрываюсь, а там
потолок.
как умирают кошки
если рождаться еще раз, то
кошкой,
что урчит на коленях
большого дяди
под громадной его ладонью.
днем дядя толкает
грузы
железным хватом.
ему тридцать пять
он вынослив и скор,
и не чувствует
боли
как и многие здесь
выжившие.
герои своих детств
предводители своих войн.
по ночам у дяди
бессонница
или странница,
что, впрочем, одно и то же.
этот город вытряс его
выжал
и оболгал.
у дяди почти не осталось
глупостей
сомнений
волос подавно.
деньги, деньги, деньги
он знает в них толк.
ничего нового
старая песня о правде и зле.
а потом вдруг эта кошка
облезлая, тощая, еще котенок
развалилась на теплом капоте
верного
вороного
орет и ластится горластая сучка.
и дядя зачем-то тащит ее домой
чтобы мыть кошачьи ссаки,
миски
тискать
ее
ленивую на коленях
и целовать,
гладить, коготки стричь
бережно
чтоб не поранить.
вот ей уже двадцать
она старая слепая кошенция
да и дядя не молод
все уже было
Лексус, Эльбрус
вечноупругие женщины
славная пьянка на всю
катушку
и грандиозное
похмелье.
все эти деньги, деньги
деньги
в которых он знает толк.
у кошки недержание
дядя меняет ей подгузники
нянчит,
тычит растворы в костлявую
задницу
послушую тушку, что
тлеет
у него на груди
он целует
этот пегий, бессильный
комок
большой дядя
целует и плачет.
и она издыхает
ехидно подернув усом
порскнула едва
меж мизинцем и безымянным.
дядя кутает ледяное тело
в клетчатый плед
и закапывает за гаражом
ее
под большим листом
громадным таким
лопухом.