депривация
и тут я вышла из дома
спустя три недели наедине с котом
в 57 км от Москвы — челночницы
в полосатых палатках
валенки из войлока, резиновые калоши
на картоне надписано от руки:
трусы
носки
колготки
водителю: «можно наличкой?»
«лучче даже, ай красавица!»
проезжая автомойку, детейлинг — а?
говорят, дети в Биробиджане собирают роботов,
а у станции в 57 км от Москвы
торгуют птичьими кормушками
осиновыми домиками
в три яруса рукотворный стеллаж и никого:
«эй, хозяин! хочу воробьев кормить!»
из пустой электрички
бело-серые рваные пейзажи
ненавистных
усталых
вдруг прекрасных зим
пока в тундре овцебык экономит силы
проходя лишь 2 км в день,
а таежный волк отбился от стаи
рискуя сдохнуть
и воет, воет
зазывая ту
с которой станет создавать
жизнь.
и тут
я
вышла из электрички
спустя три недели
наедине
жарко
скрежет на зубах пыльных
рев мотора
ПШИИИК — тронулись,
вздыхает молча
кряхтит и охает, пот со лба кулаком
смахивая
левобережный люд
справа школьница в черном капюшоне
под черной челкой,
слева сельдь везут
в целофановом пакете
к ужину.
остановка
ПШИИИК
«куда прешь!»
«так, граждане, потеснее там, потеснее!»
«водитель, харэ, отчаливай!»
ПШИИИК —
дернулось наконец.
а где-то мать дитя на руках качает
словно по центральной улице города
пазик
тронулся
«синие лебеди светлые сны
гордые птицы волшебной весны...»
«сама рули если такая умная,
понаставили блядь!»
«водитель не хамите,
где у вас связь с диспетчером?»
«на стекле, вон, звони давай!
пешком ходить будете с такими
блядь колдобинами!»
«сзади там за проезд передаем или выходим!»
ПФФРРРР…
немощно блекнет красный
перед июльским солнцем
на перекрестке города,
и ждет
и дышит в сторону
взопревший люд.
ПШИИИК
вышли,
вошли,
тронулись,
«синие лебеди где же вы где..»
«девушка, садись на колени», —
баба круглая
губы малиновые, серьги кольцами
сумка прочная между ног
«да ладно», — говорю.
«садись, далеко ехать-то?»
«до Остужева»
«садись!»
ПШИИК — дернулось.
«удобно?»
«угу».
ГУУМММ
ГРРРУУУМ
сквознячок рвет форточку
по мосту, как по взлетной
пазик мчит
качается,
а груди крупные гудят
поддакивая
и мерно в ребра тычутся
не стыдясь:
«вы же любовь от беды уберечь
мне обещали…»
выжившие
шел пятый месяц с тех пор, как мой кот обнюхал ели
я и он, мы выжили целую осень в тщательно спроектированном отверстии из вяжущего вещества
не знаю как кот, я помню себя скукоженной у спинки кровати
я пытаюсь нащупать почву
подо мною скролы и клики, во мне — липкое полусладкое
придающее некоторый смысл словам.
шли третьи сутки с тех пор, как мой кот обвалялся в пыли
у ворот приусадебного участка, на котором взойдут гладиолусы
и пахнет май
а я мою ему лапы и ничего не происходит, то есть ни звука до тех пор
пока я не отмою лапы и не закрою кран.
вода и соль
я хочу говорить, но слова разбегаются всякий раз.
среди воды, полагаю, легче
я ложусь в ванну и гляжу на голое свое тело
мы с ним заодно теперь
я горжусь, что обнимаю его,
горжусь, что однажды повернулась к нему и стала смотреть.
так ребенок хватает песок крохотным кулачком
и разжав его, зачарованный, с полуоткрытым ртом глядит
как песок исчезает сквозь пальцы.
я хочу говорить о том, какими были прикосновенья
и какими не были.
я закрываю глаза и произношу вслух:
я могу говорить
я могу говорить
я могу говорить.
о, я совсем не спешу и выжидаю слова до тех пор,
пока не остывает в ванне вода.
а потом, задушив свет, ложусь в постель и прикасаюсь к себе.
он здесь
и он ответил, что усталые женщины
неактуальны
ведь они не стоят с плакатом
не требуют освободить
невинного
и чтоб перестал быть
Град
им нет никакого дела до
бегущих
бежавших
лишенных
укрывшихся
хотя и жаль оставленных ими кошек.
они бездыханны
плаксивы
выжаты
что ж
только не здесь,
и он говорит ей честно:
я — современность
я — острие
я — справедливость
я победил усталость
я не желаю о ней слышать.
я одолел слабость
нежность
желание
невозможность
я победил даже отчаяние
я не желаю о нем
слушать.